Всеволод Фабричный - Вата и гвозди [сборник рассказов]

Но сам паук редко шевелится. Правда, вот вчера, когда на электричке на работу ехал — ясно почувствовал, как он под черепом побежал. Не знаю, что он ест — теперь, наверное, на чистый мозг перешел. Насекомых я ему скармливать зарекся, потому что, во–первых, я не уверен, что он их съедает, а во–вторых, у меня уже ушной канал весь воспалился от спирта и марганцовки — все таки грязь на этих мухах такая…и инфекция — как тут не капать спирт? Вот и получил воспаление…. В общем, что будет то будет.

Больше новостей никаких нет. Пишите и звоните. Я всегда рад любой от вас весточке. Передавайте привет Вершининым.

Ваш любящий внук.

У меня за плечами рюкзак военной расцветки, и на его желтом, мусорном дне притаились пузырек с двадцатью таблетками фенозепама, бутылка Старой Москвы, банка с Фантой и завернутое в марлю бритвенное лезвие.

Я уже почти дошел до заветной лавки на краю леса. Иду через поле. Должно быть пахнет летним утром, но я ничего не чувствую потому что дышу ртом.

Позыв на низ мясорубит мой таз, но надо терпеть — нет бумаги. Утром я даже не думал о еде, а вчера вечером я немножко покусал бублик, но он, по–моему, даже не переварился.

Я хочу думать воинственные думы, злые и решительные думы, но вспоминается только как давным–давно моего деда обманули друзья и не заехали за ним, чтобы взять с собой на рыбалку. Он ждал их все утро. Сидел за воротами на маленькой скамеечке. Сутулый, как крупный медведь. Тогда его не было жалко, а сейчас, когда его давно уже нет — этот эпизод часто вспоминается и так тяжело внутри…

Но откуда такая драма? Почему я через двадцать минут начну, спотыкаясь, бегать от лавки к дереву, задыхаться и кричать «Фух, блядь! Фу ты, блядь!!..», и сосновая хвоя станет быстро что–то впитывать, впитывать?

Потому что, когда я покупаю сигареты, ее глаза превращаются в синий детектор лжи и шипят: «Ты, лысая сволочь, небось уже что–то успел в карман положить! Подтибрил что–то, гаденыш! "

А когда я иду гулять с собакой и еду в с ней вниз на лифте — его глаза становятся обезвоженными плоскогубцами и рычат: «Зачем ты вообще живешь, придурок? Тебе и твоей семье вонючей лучше бы в зоопарке жить и плодиться! Нет, гляньте на него! В какой куртке и в каких ботинках! Нахалюга! Подлая тварь! Хочет быть цивилизованным, жить в хорошем квартирном доме с нормальными людьми, а у самого наверное жопа не подтерта с утра!»

Потому что, когда я рассказываю что–то — ее глаза превращаются в вязкий яичный белок и тонко воют: «Ну что за лох! Ну просто лошара какой–то. Тебе даже из жалости дать нельзя — ты же ничего, бедненький, не поймешь, органы мои тебя только напугают, ты расплачешься и убежишь. Как увидишь что у меня там все волосеет, пульсирует и спелым персиком наливается — так сразу и обделаешься от страха… Бывают же такие уродцы! Не мужчина, а дерматологический соскоб. Трусливый и наверное очень малоимущий».

Потому что когда я осторожно прохожу мимо их компании — их глаза превращаются в колючие, безмозглые эхинопсисы и орут «Сегодня тебе просто повезло — мы в хорошем настроении. Но завтра берегись! Мы у тебя, у хуеплета, все мозги ботинками выдавим!»

А когда он жмет мне руку и дружелюбно улыбается, его глаза становятся пахнущими рыбой весами и скрипят: «Ну, такого, как ты, обмануть просто. Насквозь тебя вижу. Ты, конечно, скорее всего мелкий воришка и плут и воображаешь о себе невесть что, но я‑то тебя надую по–настоящему и ты этого никогда не узнаешь, потому что умишко твой размером с козий орешек».

Потому что их глаза превращаются еще в тысячи неприятных вещей. В мох, в чешую, в ушную серу и в кусочки арматуры. И они много что говорят. И мне совсем уже некуда пойти. Там я могу нанести вред ребенку или имуществу, там я могу что–то украсть, а там мне по штату быть не полагается… Для этого места я слишком слабый, а для этого слишком глупый. Там меня опустят, а там меня унизят. А там — надуют, или начнут использовать до последней капли. И в любом месте, в любой ситуации я получаюсь не такой, как им надо. А они — не такие, как надо мне. Им часто очень хорошо друг с другом — у них счастье прямо из носа капает и от этого тошнит так едко, что я день за днем саморастворяюсь.

И мои глаза тоже постоянно во что–то превращаются. Я не лучше «них» — только, наверное, сильнее всего боюсь.

Мне кажется, что тюрьма — это слоистое понятие. Настоящая тюрьма — только лишь нижний слой. Выйти на свободцу — значит перейти в тюрьму без строгого режима. Остаться одному в лесу — значит быть в тюрьме, в которой все надзиратели ушли на обед.

И самое обидное то, что я не буду метаться от лавки к дереву и, задыхаясь, кричать «Ффуухх…». И сосновая хвоя кроме мочи и слюны ничего не впитает.

Я посижу минут десять — бледный и серьезный, как цементная плита. Что–то опять решу. Потом выпью всю Старую Московскую и Фанту, спою чуть громче и отчаяннее обычного, выкорчую из земли лавку, сломаю ее, возьму свой рюкзак и пошагаю по полу по направлению к станции. Пузырек так и не откроется, а марля не развернется. И сколько раз так будет повторяться — неизвестно.

Внезапная смерть может приключиться с кем угодно и когда угодно. Смерть не будет спрашивать — домыл ли ты посуду, или досмотрел волнующий и неприличный кинофильм. Ей начхать. Падай, сползай с дивана, катись вниз по лестнице, разбрасывая зубы и карманные мелочи. Она пришла, и никто за тебя не вступится. Смерть также абсолютно не интересуют твой возраст, положение в обществе и твой сусловидный страх перед ней. Безжалостная фигура.

Но отчего приключается внезапная смерть? Пишут, что от инфаркта, от инсульта…ну и от того, что в мозгах какие–то сигналы подкачали…Все это правильно, но я уже многие годы терзаюсь одной маленькой теорией — она мне часто не дает покоя своей неподтвержденностью и туманом. Разрешите объясниться…

У тебя в носу растет длинный волос. Он уже настолько подрос, что бесстыдно вытарчивает из ноздри, и когда ты смотришься в зеркало — намекает тебе на твою убогую, устарелую жизнь. Ты, конечно, можешь его выдернуть или сжечь пламенем зажигалки, но ты этого не делаешь, потому что «и так все на свете заляпано говном». Нет стимула. Зачем выдирать свой постыдный волос, когда любимая продавщица спортивного магазина смотрит на тебя, как на обильно сочащийся свищ? Разве это поможет? Ну, срежешь ты его, станешь на полпроцента привлекательнее…Мир не изменится от твоей жертвы. Все равно он не для тебя.

Но не в этом дело. Теперь о теории: допустим, ты все–таки решил волос этот свой отвратительный срезать. Ты берешь у мамы (жены, сестры) ее маленькие маникюрные ножницы, подносишь лицо близко к зеркалу, руки подрагивают, но ты все–таки удачно удаляешь свой «длинный и черный» И после этого тихо сам себе говоришь: «Ну, вот и вся недолга!». Смерть. Тебя уже нет. Найдут через семь минут (испуганно галдя, ворвутся в ванную), уже холодеющим, с разбитой о край унитаза головой. Внезапная смерть. Остановилось сердчишко. Но почему? Ты ведь даже пить почти бросил. В понедельник с утра напиваешься, но зато во вторник уже только чай.

Теория состоит в том, что в нашей жизни всегда есть какой–то набор слов, или дел, которые моментально приведут к смерти. У каждого этот набор разный. И большинство людей просто никогда что–то такое не скажут и не сделают, потому что это все равно что сейф наобум открывать. Можно сто лет шестью цифрами манипулировать и ничего не получится. В данном случае — человек умер потому, что ему изначально на роду было написано умереть тогда, когда он скажет: «Ну вот и вся недолга» после того, как срезан волос в левой ноздре (маникюрными ножницами). Человек просто умудрился найти ключ к своему шифру. Свою фатальную комбинацию. Если бы не ножницы это были, а пальцами бы он волосище свой дернул — ничего бы не случилось. И если бы сказал не «Ну вот и вся недолга», «Ну вот, бля, и вся недолга» — тоже бы ничего не произошло.

У него это «из–за волоса». У меня это может случиться тогда, когда я, увидев, что у меня в пачке больше нет сигарет, наморщу лоб и скажу: «Мама мия, что за жизнь проклятая». У продавщицы спортивного магазина это может произойти тогда, когда она, подтираясь после дефекации, уронит рулон бумаги в унитаз и, вытаскивая его из глубины, прошипит: «Ну ты, ссскука белая».

Сосед Василий умер от инсульта в цветущем сорокалетнем возрасте. Это потому что сын завел хомяка, хомяк сбежал из клетки, спрятался за кроватью, и Василий, доставая его, заорал что–то не то. Лучше бы не орал. Лучше бы маленький Арсений купил морскую свинку — не лежал бы бездыханный папаня на полу с лицом цвета говядины.

Бизнесмен Павел не так отключил кондиционер, трехлетняя Маша нашла на даче бронированную колючую медведку и, когда показала ее маме, сказала при этом что–то роковое. Старушка Павловна (которой и так уже скоро переходить в мир иной) умерла на год раньше своего срока потому что, смотря программу новостей, подавилась овсяным печеньем и, отхаркавшись, обхватила руками черепашью шею и простонала своему деду: «Ой, ой, мне так сильно плохо сейчас». Без второго «ой» не было бы ничего. Священника Антона выгнали из церкви за скотоложество. У него произошел нервный срыв и его пришлось выносить из храма. Он уцепился за любимую икону, замычал что–то и сразу же испустил дух. Врачи сказали, что «разрыв сосуда».